Об эффективности войны

Насколько я могу судить по правым, не-либертарианским группам в социальных сетях (таких групп многие тысячи, разумеется, мои наблюдения касаются ничтожной части), и американские республиканцы, и канадские консерваторы положительно оценивают тот факт, что Трамп не начал ни одной новой войны, а еще и сокращал вовлеченность американских военных в унаследованные от предыдущих администраций военные конфликты. Стоит отметить, что и левые радикалы, и центристы, даже плохо относящиеся к 45-ому президенту, в общем и целом в вину Трампу его стремление избежать войн не ставят.

И если в прошлом, например, во времена Рейгана, часть американских консерваторов былa довольно агрессивно настроенa по отношению к внешним врагам. Потом этот неоконсерватизм в некоторой мере определял действия обоих президентов Бушей, но не разделялся либертарианцами. Рискну предположить, что последними двигали два соображения: у части либертарианцев имелось анархистское прошлое, плюс либертарианцам не нравится, что роль государства усиливается в стране при нарастании милитаризма.

На сайте либертарианского Института Мизеса недавно была озвучена типичная позиция, что, мол, с приходом к власти Байдена и Ко “партия сторонников войны” будет диктовать американскую внешнюю политику. Причем автор плюется не только в сторону демократов, но и в сторону значительной части лидеров республиканцев.

Все знают, что войны были в прошлом, будут и в будущем (если не полномасштабные войны типа “мировых”, то серьезные военные конфликты), никуда от этого не деться (инфантильных фантазеров, воображающих мир без войн и призывающих полностью отказаться от армии и оружия, я оставляю психиатрам). И это заставляет задаться вопросом: коль теоретически допустима рациональная внешняя политика, коль мы можем с рациональных позиций оценивать потребность в дипломатах, можем ли мы рационально посмотреть на войну?

В рассуждениях о рациональной внешней политике отмечалось, что в идеале государство должно стараться избежать крупной войны в долгосрочной перспективе. На тактическом уровне это означает, что нужно стремиться к максимизации выгоды и минимизации вреда.
Логично предположить, что в отношении неизбежной войны нас должны интересовать те же самые два пункта: получить как можно больше, потеряв/потратив как можно меньше. Именно в этом и будет эффективность войны.

“Но это слишком неконкретно,” – заметит вдумчивый читатель. И, естественно, будет прав.

Однако прежде чем переходить к собственным рассуждениям, давайте посмотрим, что по данному вопросу говорят другие.

Поиск на русском дает материал об экономическом использовании захваченных в ходе войны территорий, как критерий эффективности. Вот только автор обращается к реалиям или докапиталистического прошлого, или массовых войн, что ни в коей мере не соответствует ситуации в 21 веке, когда экономика зависит не от количества захваченных гектаров или вывезенных с захваченной территории заводов (впрочем, чего ожидать от ресурса, не осуждающего нападение РФ на Украину!), а от духа предпринимательства и трудолюбия и усердия людей. Тот же автор в материале о “цене войны” рассуждает о профессиональной армии, как более выгодной с точки зрения использования ресурсов, о необходимости гуманизации войны, но ожидает, что элита должна быть готова убивать и быть убитой. Последний пункт отображает авторское средневекое представление о вожде, как о лучшем воине, а не понимание чрезмерности рисков, если принимающий решения сам лично не пострадает в случае ошибки (об этом замечательно написал Нассим Николас Талеб в книге “Skin in the game. Hidden asymmetries in daily life“, книгу крайне рекомендую, но можно ограничиться и моей рецензией для экономии времени).

Поиск на английском выдает сколько-то рецензий на потрясающую основы книгу “War! What is it Good For?“ мудрого американского историка Иена Морриса (к ней вернемся ниже). Можно встретить и рассуждения о пользе демилитаризации для экономик некоторых стран (в данном случае азиатских, защищаемых американской армией).

Также можно встретить философско-этические рассуждения о войне, большей или меньшей степени конкретности. Например, есть глубокая статья философа
Уолтер Синнотт-Армстронг из Duke University – “Preventive War – What Is It Good For?“ (текст опубликован в 2007 году, а упоминавшаяся выше книга Иена Морриса – 2014 года, т.е. если кто-то на кого-то и влиял в плане выбора названия, то философ – на историка, а не наоборот). Философ этот придерживается консеквенциализма – направления в этике, оценивающего событие исключительно по результату (в противовес деонтологическому подходу, оценивающему действия на соответствие заранее определенным правилам, но есть еще и так называемый консеквенциализм правил, пытающий примирить деонтологию с консеквенциализмом, Синнотт-Армстронг с этим подходом не согласен). Один из аргументов Синнотт-Армстронга против деонтологии – то, что наши моральные суждения/правила “заточены” под повседневные ситуации, а не для войны, потому к последней они неприменимы.

Уолтер Синнотт-Армстронг отмечает, что если мы оцениваем события по последствиям, нам приходится предполагать, что получится в будущем в результате тех или иных действий. Это, в свою очередь, означает, что разные люди могут склоняться к разным вариантам будущего, а критериев априорной оценки у нас нет. Что-то мы можем предвосхитить, исходя из имеющейся информации, что-то – нет. Апостериорное суждение (в идеале) должно учитывать все результаты, но апостериорная оценка изначального суждения должна исключить всё то, что было маловероятным или неизвестным, когда оное суждение делалось (что психологически непросто).

Некоторые разделяют превентивные (preventive) войны от упреждающих (preemptive): вторые касаются неизбежной угрозы, а первые – не-неизбежных (в оригинале “not imminent”, если кто-то предложит более удачный русский термин, буду признателен). Но грань между этими угрозами тонка: упреждающей была Шестидневная война Израиля, а вот удар по иракскому ядерному реактору в 1981 израильских ВВС был превентивным, но не упреждающим, т.к. реактор мог стать источником угрозы только спустя годы, а не дни/недели, как концентрация египетских войск около границы с Израилем в конце мая – начале июня 1967.
Потому Синнотт-Армстронг считает, что “близость и неизбежность” угрозы целиком и полностью зависят от личных взглядов и не могут служить надежным критерием в отличие от ожидаемых последствий.

Философ замечает, что если мы говорим о конвенциональном оружии, т.е. не ядерном, биологическом или химическом, трудно придумать оправдание для превентивной войны. И возвращаясь к актуальной для времени написания статьи теме американской войны против Ирака, Синнотт-Армстронг полагает ее морально неоправданной, т.к. никакого оружия массового поражения у Саддама Хусейна не было. (*1)

На этической стороне превентивной войны необходимо было остановиться подробно поскольку вопрос эффективной войны включает как обще-этический аспект, так и вероятность самостоятельного начала военных действий, а не только случай защиты от нападения.

В упоминавшейся выше книге действительно глубокого историка Иена Морриса “War! What Is It Good For?: Conflict and the Progress of Civilization from Primates to Robots” (чтобы сэкономить время можно ограничиться рецензией, где есть краткий пересказ основных идей) предлагается деление войн на “продуктивные” и “не-продуктивные”. “Продуктивные” войны – это те, что в долгосрочной перспективе уменьшают риск насильственной смерти для населения (после краткосрочного всплеска смертей в результате собственно военных действий). Именно такими были войны, приводившие к созданию или расширению большинства империй прошлого. “Не-продуктивными” были почти все остальные войны, включая создание империй кочевниками.
По сути Иен Моррис предлагает эволюционный подход: то, что существует долго, должно приносить какую-то выгоду. И с цифрами в руках историк показывает, как уменьшается доля насильственных смертей среди всех смертей населения по мере продвижения от варварства примитивных племен через империи древности, средние века и империи Нового времени к современной цивилизации.

Подход этот тем не менее не дает нам возможности оценить эффективность конкретной войны. Ведь повысить безопасность жизни в долгосрочной перспективе, можно ведя войны разными способами. И наша задача сейчас – понять, есть ли критерии эффективности войны.

Но тут необходимо еще одно замечание/отступление. Война экономически нецелесообразна. Если мы говорим о войне per se. Нет нужды оспаривать правоту Иена Морриса, что в долгосрочной перспективе некоторые войны увеличивают безопасность населения и способствуют росту благополучия. Тем не менее сама по себе война – это ненужные потери. Более того, милитаризм, т.е. идеология подготовки к войне, постоянной готовности к ней, вплоть до желания вести захватнические или превентивные войны, экономически нецелесообразен, т.к. приводит к неэффективному использованию ограниченных ресурсов (сравнительно с добровольными рыночными транзакциями между гражданами и/или фирмами). Потому что государство не считается с расходами и может вынудить остальных вступить в невыгодные принудительные отношения (призвать в армию, обязать производить военную технику, вооружения, строить защитные сооружения и т.д.), а принимающие решения от имени государства сами практически ничем не рискуют в случае принятия неверных решений (потому заметно чаще принимают неверные решения).
Параллельно в связи с милитаризмом стоит отметить так называемую ловушку Фукидида, когда подготовка к войне одной стороной кажется другой стороне угрозой и заставляет ее тоже готовиться, а то и начать военные действия, т.е. повышается риск войны (как и многие концпеции, “ловушку Фукидида” принимают не все историки и политологи, есть и критики, но во всяком случае такое развитие событий не противоречит логике; нужно-ли сужать концепцию до отношений между существующим гегемоном и претендентом на региональное/мировое господство – отдельный вопрос).

Как говорилось выше, представление об эффективной войне, в общем и целом, базируется на ожиданиях, что потери должны быть минимальны, а выгода – максимальной.
Для начала попробуем разобраться, какие у нас могут быть потери и какая может быть выгода?

Потери (*2) могут быть связаны с:

1. убитыми военнослужащими и гражданскими с “нашей” стороны (что дополнительно может означать долгосрочную выплату пенсий их семьям);
2. раненными, инвалидами и сиротами, о которых нужно заботиться;
3. уничтожением военной техники, расходом боеприпасов;
4. разрушением военных и гражданских объектов и инфраструктуры – вплоть до утраты оных, если противник захватит “нашу” территорию (это увеличивает практическую убыль населения, т.е. пересекается с пунктом 1);
5. не-произведенными товарами и услугами, вытесненными военным заказом, перераспределением талантов из гражданской сферы в военную, где производственная отдача заметно ниже из-за более низкой эффективности использования ресурсов при выполнении государственного оборонного заказа;
6. утратой доверия общества к правительству, развязавшему или “допустившему” войну, а также снижением доверия между разными группами общества, выступающими за и против войны (в случае “справедливой”, оборонительной войны этим можно в значительной мере пренебречь), – вплоть до появления идейных предателей, – плюс негативные последствия введения военной цензуры и самоцензуры;
7. повышением степени коррупции в обществе из-за увеличения роли государства в экономике и жизни граждан;
8. утратой доверия со стороны других стран как на государственном уровне, так и при контактах между гражданами и организациями (это может доходить до откровенной враждебности, что означает долгосрочное повышение расходов на оборону);
9. связанными с перемещением больших масс людей – как военных, так и гражданских, – инфекциями, стрессом, болезнями, производственными потерями;
10. утратой знаний, талантов и ноу-хау в случае потерь при использовании не профессиональной, а призывной армии (впрочем и существование “профессиональной” армии в стране не означает, что после окончания службы бывшие военные не могут принести пользу в других сферах, т.е. полностью этот ущерб нельзя предотвратить переходом на контрактную армию);
11. увеличением риска повторной войны с тем же или другими противниками;
12. снижением качества армии из-за большей убыли среди хороших солдат и офицеров, попадающих на передовую (плохие с большей вероятностью сидят в тылу и потому имеют большие шансы остаться в живых, отличные офицеры и солдаты выживают чаще, но это относительно хороших, а не плохих, которые заметно меньше рискуют, т.к. реже попадают на передовую; чтобы ни у кого не было желания приводить примеры времен Великой Отечественной, замечу, что в опубликованной в 1946 г. автобиографической по сути повести “В окопах Сталинграда”, автор, – участник обороны Сталинграда Виктор Некрасов, – отмечает, что большая часть солдат его полка была на восточном берегу Волги и участия в боевых действиях в этот переломный, по-настоящему критический момент не принимала!);
13. сокращением мирового производства из-за потерь и разрушений у двух воюющих сторон (как минимум из-за “перевода экономики на военные рельсы”), что означает уменьшение их поставок на мировой рынок;
14. нервное и эмоциональное напряжение в обществе и правительстве во время войны приводит к увеличению числа неверных, не-оптимальных решений.

Выгода может быть связана с:

1. приобретением материальных ценностей, захваченных у противника, включая территорию с живущим на ней населением;
2. повышением уровня безопасности из-за устранения внешней угрозы в кратко- и средне-срочной перспективе, что означает экономию ресурсов, каковые больше не нужно будет тратить – пусть частично, – на поддержание обороноспособности;
3. улучшением отношений с другими странами, тоже избавленным от угрозы со стороны нашего противника, т.е. уменьшением общего риска войны;
4. повышением доверия между гражданами “нашей” страны из-за уменьшения степени внешней угрозы, и, как следствие, ростом производительности труда и большими возможностями для свободного творчества (при прочих равных, разумеется, а также при уменьшении степени контроля над экономикой и жизнями граждан со стороны государственных структур);

Как мы видим из этих двух списков, потенциальные потери заметно превосходят потенциальные выгоды. И к этому стоит добавить характерную для людей тенденцию оценивать возможный ущерб как более значимый, чем равновеликая выгода.

Поскольку в современном постиндустриальном обществе материальные ценности, захваченные у противника, включая территорию и ресурсы (хоть полезные ископаемые, хоть заводы и т.д.), важны куда меньше, чем доверие между людьми и их знания и умения, то нас список потенциальных выгод скукоживается еще больше.

Однако эти списки позволяют нам заключить, что самое важное с точки зрения повышения эффективности войны – исключить как можно больше пунктов из списка потерь.

Очевидно, что без расхода боеприпасов вести войну нельзя (это пункт 3 в списке потерь, впрочем он общество беспокоит мало), но можно сконцентрироваться на минимизации ущерба, если война будет краткосрочной (об этом писал еще Сунь Цзы в “Искусстве войны”) и при минимальных жертвах с “нашей” стороны (и об этом писал “Сунь Цзы” в пятом веке до нашей эры).
Краткосрочная война позволяет исключить из списка возможных потерь пункты 5, 6, 7, 9, 10, 13 и 14. Если жертв не будет совсем или будет мало, мы исключаем пункты 1, 2, 4, 10 и 12.

Это оставляет нас с пунктами 8 (утрата доверия других стран) и 11 (риск повторной войны). Если война ведется против того, кто является врагом не только нам, но и другим странам, если враг открыто действовал против нас, и наши действия не погубили большое количество мирного населения, то пункт 8 тоже исчезает. А найдя решение для пункта 11, мы сможем получить пункты 2 и 3 из списка возможных выгод!

Как этого добиться? Вернее так: при каких условиях можно нанести быстрый удар, желательно издалека, т.е. с помощью ракет или авиации, включая дроны, чтобы у нас не погиб никто, а враг после нашего удара не захотел бы продолжать войну ни в краткосрочной, ни в долгосрочной перспективе?

Как становится понятно при такой формулировке вопроса, пострадать должны практически исключительно те, кто уже наиболее враждебен нам, не должны пострадать те, кто не враждебен, или враждебен минимально, или их выгода от изменившейся в связи с нашим ударом ситуации должна удерживать их от продолжения военных действий. Количество жертв среди мирного населения должно быть минимальным, чтобы не вызвать ненависть у детей и родных погибших, а также неприязнь/ненависть/страх у правительств и властителей дум в третьих странах.

Еще одно важное добавление: целью такого удара может быть не группа людей, а нечто неживое, допустим, культовый объект, если его разрушение полностью дезорганизует врага, лишит его идеологического/религиозного стержня, чем сделает дальнейшие военные действия бессмысленными.

И нам следует внести в нашу задачу еще одно условие: для эффективной войны требуется, чтобы у нашего врага не было так называемого оружия Судного дня, которое и после уничтожения центрального командования и армии, может нанести нам непоправимый (или хотя бы заметный урон).

Страны, обладающие большим запасом ракет с ядерными боеголовками, по сути обладают если не “оружием Судного дня”, то чем-то максимально близким к этому, т.к. в отличие от использования стратегической авиации, требующей летного состава, запуск ракет может быть полностью автоматизирован и запрограммирован на определенные условия, включая разрушение критически-важной военной инфраструктуры. То есть провести эффективную войну против США, РФ, КНР и под вопросом Англии и Франции нельзя.

Чтобы война была краткосрочной (и потому эффективной) удар должен быть нанесен по гражданскому и военному командованию враждебной страны. Чем более выражена “вертикаль власти”, чем выше степень концентрации наиважнейших решений в руках нескольких, тем выше шанс на успешность такого удара.
Если имеется несколько центров власти, каждый из которых формируется из узкого круга лиц, одновременный удар по двум-трем центрам (например, по иранским муллам, местному псевдо-парламенту и генералитету армии и революционной гвардии) приведет к такому же результату, как удар по единственному центру.

Одновременно должны быть выведены из строя подразделения армии, способные сразу нанести ответный удар. То есть некоторые базы спецназа, ракетные части, военные аэродромы и военно-морские базы. Пытаться уничтожить всю армию противника нужды нет, потому что если удастся уничтожить руководство, то буквально через несколько дней, – а то и часов! – начнется интенсивная борьба за власть.
Последнее требует одного условия: граждане страны не испытывают к уничтоженной нашим ударом власти особой симпатии, т.е. не выбирали ее, а терпели из-под палки. И после нанесения удара военные действия должны прекратиться и до населения нужно донести информацию, что как будет сформировано новое правительство, с ним будет заключен почетный мир, т.к. никаких претензий к народу страны нет, все “претензии” были исключительно к уже уничтоженной авторитарной власти.

Разумеется, диктаторы всё это прекрасно понимают, и главная задача армии и спецслужб в тирании – максимальная защита тирана и его ближайшего окружения при максимизации числа жертв среди мирного населения в случае удара извне. Потому что жертвы среди мирного населения лишают смысла уничтожение диктатора внешними игроками – страна не согласится на переговоры, ибо слишком многим “пепел будет стучать в сердце”!

Из описанного сценария можно сделать еще один вывод, что в диктатурах формальное правительство и законодатели, идеологический центр власти, руководство армии и спецслужб не должны собираться в одном месте. Более того, не должны устраивать совещания в нескольких местах одновременно, чтобы не было возможности нанести несколько ударов одновременно.

Однако для успешного удара по руководству какой-то тирании, прячущемуся за очень толстыми стенами от собственного народа в не меньшей степени, чем от внешних врагов, пришлось бы использовать ядерное оружие (пусть и тактическое). В современных условиях это будет осуждено элитами большинства западных стран, да и, скорее всего, заметной частью населения страны, рискнувшей нанести такой удар. Из этого следует, что эффективность обсуждаемого сценария резко падает, т.к. пункты 6 (утрата доверия граждан) и 8 (утрата доверия иных государств) нашего списка возможных потерь снова становятся актуальными.

Впрочем помимо удара по руководству дикатуры упоминался возможный удар по ключевому символу, и делающему эту страну столь опасной для нас. Для того, чтобы военный удар мог этот символ уничтожить, этот символ должен быть единственным, критически важным, незаменимым. У нацистов и коммунистов подобного символа не было (и нет, если мы говорим о северо-корейских, кубинских, вьетнамских или китайских коммунистах), нет его и у клептократов РФ или венесуэльских чавистов. Нет подобного символа у христиан (уничтожение Папы Римского приведет к избранию нового, аналогично со всеми патриархами православных) и у иудеев (жили почти 2 тысячи лет вдали от Израиля и без храма), и у буддистов, и у индуистов. Единственная группа, у которой есть такой символ, – мусульмане. Можно трактовать этот символ более узко, как Каабу, а можно чуть шире – как священный город Мекка, где расположена Кааба.
Но ядерный удар по мирному городу (ядерный, ибо иначе не уничтожить “черный камень” в святилище, сделанном из мрамора и гранита) и его населению, по религиозному символу, – хорошо, пусть символу религиозно-политической идеологии, – приведет к широкому возмущению, т.е. мы опять же возвращаемся к пунктами 6 и 8, упоминавшимся выше. Не могу себе представить, что должны сделать в каждой из западных стран исламисты, чтобы до элиты, – политиков, работников СМИ и профессуры, – дошло, что нельзя относиться к исламу также, как к другим религиям, что он ближе к тоталитарным идеологиям 20 века, чем к современному католицизму или буддизму.

Одним словом, эффективная война оказывается, похоже, невозможной. Во всяком случае в нынешних условиях.

С оговоркой: до этого момента мы обсуждали ведение настоящих боевых действий, но ведь есть и так называемая информационная война, когда вместо пуль и бомб используются тексты и картинки.
Задача информационной/идеологической/психологической войны лишить противника уверенности в собственной правоте и силе, а то и переманить часть жителей и воинов на свою сторону. В отличие от боевых столкновений информационная война не может обеспечить быструю победу, вообще не может обеспечить победу. Но при этом, помимо использования ресурсов для ведения информационной войны, она не связана с приведенным выше списком потерь. Выгоды такого ведения войны сводятся к уменьшению расходов на иные операции, т.к. враг слабее, и укреплению единства “у нас”, т.к. противник представляется в более черном свете и собственному населению, что означает большую терпимость к “нашим” недостаткам и меньшие симпатии к противнику и более слабые возражения против ведения войны (ведь враг так ужасен!).

Информационнная война требует скрытности: в отличие от обычных боевых действий, которые ведутся открыто, в психологически-идеологической войне нужно выдавать себя за или нейтрального наблюдателя, или за одного из “сомневающихся” или “прозревших” жителей враждебной страны. Доводам врага никто не поверит, более того, только укрепятся в собственной правоте (чем больше аргументов услышат против занимаемой позиции, тем сильнее будут за нее держаться). Точно те же тексты, представленные как мнение одного из авторитетных сограждан, не вызывают отторжения. Потому необходимо перетянуть на свою сторону некоторые группы, чьими руками и ведется информационная война.

Если мы говорим о стране демократической, где правительство меняется в результате голосования граждан, то в ней есть несколько групп, способных повлиять на граждан в пользу врага:

1. работники СМИ;
2. работники сферы образования (школьные учителя и университетские преподаватели);
3. оппозиционные к власти политики (особенно маргинальные партии);
4. известные фигуры в любой сфере, включая кино, телевидение, музыку, спорт, бизнес и активистов неправительственных организаций.

В странах недемократических у правительства есть жесткий контроль над образованием, политикой, публичными фигурами и официальными СМИ. Всё, что остается для ведения идеологичекой/психологической войны в этом случае – донесение информации из-за рубежа и в некоторой степени интернет (как показывает китайский опыт, его можно цензурировать не хуже, чем остальную прессу).

В странах демократических нет государственной идеологии, на которую можно было бы нападать, чтобы ослабить страну, как в странах авторитарных. Тем не менее имеются национальная история, культура, традиции, разрушая которые можно добиться не меньшего успеха, чем в случае доказательства несостоятельности коммунистической или чавистской идеологии. Школы и университеты – это те места, где разрушить представления об истории страны, лишить людей гордости за свою страну, укорененности в культуре легче всего. СМИ и публичные фигуры нужны для того, чтобы разрушать семью и связанные с ней традиции, включая уважение к действиям собственных предков, защищавших и создававших нынешнее безопасное благополучие.

Следует учитывать тот факт, что факты и критическое мышление действуют против авторитарных идеологий и в пользу рыночной демократии. Потому информационная война против тирании сводится к сообщению фактов и приучению мыслить самостоятельно, а та же война против демократии – в том, чтобы оболгать факты, или пристрастно их выбрать, и вызвать у людей эмоциональную реакцию, мешающую мыслить логически. Если в последнем случае удастся выпускать из школ и университетов людей, лишенных привычки критически относиться к сообщаемой информации, то шансы на успех растут.

Как писал Сунь-Цзы: “Война – это искусство обмана”. Эта характеристика в наибольшей степени характерна для идеологической/информационной войны: потому что ее успех полностью зависит от того, что одна из сторон не знает или не желает признавать, что против нее ведется такая война. Если население узнает, что его “обрабатывают”, результаты идеологически-психологической войны практически обнулятся.

Разумеется, эти изменения происходят медленно, постепенно, в соответствии с “окном Овертона”: сначала указываются на очевидные недостатки, исправить которые власти пока не могут или не успели (тут нежелательно, чтобы люди попробовали сравнить ситуацию с другими странами, включая страну, ведущую данную идеологическую войну, сравнение с недостижимым и несуществующим идеалом куда предпочтительнее!), такая критика за какое-то время становится нормой в определенных кругах, потом список претензий расширяется, количество людей, согласных с прежними претензиями растет, радикалы хотят отличаться от менее радикальной публики и высказывают вся более безумные претензии и т.д.

Если мы посмотрим на первых “полезных идиотов” в идеологической войне (например, середины 20 века в Америке и Англии), то обнаружим, что они воображают себя большими патриотами, чем остальные граждане. По мере “прогресса” искаженное представление о патриотизме вытесняется откровенной ненавистью к своей стране. Но этичного поведения, т.е. эмиграции из страны, которую ненавидишь, в ту, которая кажется моральной, нет и в помине, всё, что делается, – пытаются разрушить страну, в коей родились и выросли.

И здесь можно обнаружить любопытный феномен: для той группы, которая культивирует ненависть к собственной стране, не важно, чью сторону принимать, главное – против своей страны, против своих предков, традиций, культуры. И наибольшую активность они проявляют в том, что выступают против своих же сограждан, которые не разделяют их ненависть и сохранили патриотизм.
Потому главная цель тех, чьими руками ведется идеологическая война (Вы, дорогой читатель, заметили, что по сути мы перестали говорить о внешней направляющей силе, которая инициировала идеологически-психологическую войну, поскольку с какого-то момента процесс обретает инерцию и перестает нуждаться во внешних стимулах, его не нужно больше направлять или подталкивать извне, ему не нужна финансовая подпитка, он становится полностью внутренним делом!), – ухудшение жизни тех, кто еще пытается сохранить патриотизм.
Как ухудшить? Самое простое – снизить уровень благополучия, лишить людей экономической независимости, коль не удалось лишить их интеллектуальной самостоятельности. На это направляются главные усилия. Чем больше человек зависит от подачек государства или любого внешнего источника, тем меньше он захочет озвучивать свое несогласие по любому поводу. Экономическая зависимость практически гарантированно ведет за собой зависимость психологическую и интеллектуальную.

В отличие от обычных войн, в значительном проценте случаев заканчивающихся капитуляцией одной из сторон, идеологические войны ни в одном случае не привели к капитуляции или исчезновению страны, или экономическому коллапсу. При том, что ведутся они на протяжении долгих десятилетий. Не особо интенсивно, не истощая ресурсы стран, кои их ведут, но все же счет идет на десятилетия, что заметно больше, чем любой военный конфликт с использованием современного оружия (потому войны до начала 19 столетия исключаем).

То есть информационная война не лишает противника возможности наносить ответные удары, как “в той же плоскости”, т.е. проводить идеологические/психологические операции, так и действовать иными военными методами. Из чего следует, что информационную войну нельзя считать эффективной. Хотя ее эффективность и относительно высока благодаря тому, что ведущая ее страна в основном избавлена от потерь.

Итак, война – наиболее острая форма конфронтации между относительно большими группами людей, ставящая своей целью нанесение противной стороне максимального ущерба, вплоть до уничтожения или полного подчинения, – была с человечеством на протяжении всей известной истории. Нет никаких оснований полагать, что причины для конфронтации исчезнут в обозримом будущем. Потому войны в той или иной форме будут вестись и дальше.
Как и любое действие, война может быть более или менее эффективной в достижении поставленных целей. Знание о том, как вести войну при минимуме потерь и максимуме выгод, не гарантирует использование именно этих методов по множеству моральных, психологических, юридических и политических причин (в большей степени они влияют на демократические страны, но и авторитарные не могут полностью игнорировать их). Тем не менее это знание может помочь противодействовать противникам, нынешним и будущим. И можно с уверенностью сказать, что последние обязательно найдутся. К сожалению.

Footnotes:

1. Думается, что большим недостатком этического рассуждения Уолтера Синнотт-Армстронга – и вообще всех, касающихся моральности войны в целом, – является обсуждение par excellence Второй мировой. Это по сути вариант логической уловки “сведения к Гитлеру”: ужасы Второй мировой были столь велики и столь подробно задокументированны, да и по времени слишком близки к нам, чтобы можно было их обсуждать без эмоций. Вторую мировую нужно учитывать, но исключительно вместе с множеством других войн и вооруженных конфликтов, чтобы не потерять перспективу и чтобы эмоциональная реакция не искажала суждения.
2. В списки потерь и выгод намеренно не были включены моральные/этические критерии, т.к. их оценивать трудно, они не имеют никакого экономического эквивалента, хотя утрата доверия между гражданами в воюющей стране и может рассматриваться как связанная с этикой, но в рамках данной заметки принимаются только экономические последствия снижения доверия между людьми.