Ежедневно читаю новости о том, что происходит в Украине. В основном на украинских сайтах, а также на Немецкой волне. В первых числах апреля обнаружилась такая жуть, что никаких слов не осталось – один мат.
И на этом фоне, когда заглядываю в социальные сети, то ловлю себя на мысли, что несмотря на в общем и целом согласие с тем, что говорят и пишут “френды”, я не могу адекватно реагировать на стандартный набор фотографий, мелькающих в ленте – котиков-зверюшек, красивых мест и женщин. Нет, я не читаю украинские новости постоянно, это не единственное, что волнует меня в настоящее время. Тем не менее на фоне новостей о зверствах российской армии, внутри меня возникает острый протест против свидетельств того, что на большей части планеты жизнь продолжается.
Тут можно вспомнить реплику Теодора Адорно 1949 года о том, что “писать стихи после Освенцима – варварство” (впрочем, прошедший нацистские лагеря уничтожения Пауль Целан с Адорно был не согласен, полагал, что писать нужно). Безусловно, сиюминутные ужасы войны, которая проходит прямо сейчас, воспринимаются иначе, чем те ужасы, что остались в прошлом. Тем не менее полагаю, что аналогичные чувства есть не только у меня. Посему позволю себе некоторую рефлексию.
С одной стороны, этичная реакция на дикие факты совершения военных преступлений, а то и преступлений против человечности, предполагает уважение к чувствам тех, кто потерял близких. С другой, вряд ли скорбящие проводят время в социальных сетях, а если и проводят, то им скорее хочется отвлечься, забыть о смерти, забравшей их родных и близких.
Да и почему у меня, не имеющего родни в Украине, никого там толком не знающего, возникает на подсознательном, подспудном уровне реакция неприятия красивых картинок?
Сознательно я принимаю, что многим наплевать, что многие закрыли глаза и уши, что они могут переживать по совсем иным поводам или радоваться мелочам, т.к. они озабочены другим, например, лечатся от рака и т.д. Я не считаю нужным навязывать свою точку зрения кому бы то ни было по какому угодно поводу. Тем не менее на подсознательном, “животном” уровне, где мои либертарианские взгляды не имеют значения, я реагирую весьма стандартно и предсказуемо – стыжусь фотографий курортов и полуголых моделей в “ленте”. Не вообще, а именно в настоящий момент, после того, как прочел о зверствах.
Американские психологи в 1990-ые разработали и экспериментально подтвердили так называемую теорию управления страхом смерти. Теория эта предполагает, что люди – единственные существа, знающие о том, что их впереди ждет смерть, и потому старающиеся пугающие мысли о смерти от себя отогнать. Если же людям напомнить о том, что они смертны, – а не о другом, тоже неприятном событии, например, посещении стоматолога, – они изменят своё поведение: будут больше радеть о нормах морали, строже относиться к тем, кто нарушает оные нормы, тем паче к преступникам, больше поддерживать своих и сильнее ненавидеть врагов.
Подчеркну, что речь идёт о прочтении подопытными текста, где упоминается смерть (или визит к стоматологу), а не об фотографиях трупов со связанными за спиной руками, которым выстрелили в голову в упор, или о видео с намеренно убитыми животными. Тем не менее одно упоминание о том, что где-то впереди перед каждым маячит смерть, а возможно и “высший/небесный суд” (для христиан), заставляет людей изменить поведение.
Можно предположить, что с эволюционной точки зрения, во время войн и эпидемий – когда наши предки сталкивались со смертями в большем количестве, чем обычно, – лучшие шансы на выживание имели те группы, которые действовали более сплоченно, допускали перед лицом опасности меньше нарушений правил/законов, чем коллективы, что подобным образом сами себя не ограничивали.
Разумеется, человеческое поведение отличается непредсказуемостью, мы можем говорить о более высокой или более низкой вероятности выбора некоторого поведения, а не о гарантированном результате, как в случае химических реакций или физических опытов. Однако теорию управления страхом смерти проверяли в разных университетах разных стран, результаты были сходны, культурные различия картину принципиальным образом не искажали.
Получать удовольствие от поездки в красивое место или от вкусной еды, когда где-то идет война грешно. Видимо, точнее было бы написать “грешно” в кавычках – во всяком случае для большинства жителей Запада, да и пост-советского пространства, считать греховным стремление к комфорту или красоте в обычное время не свойственно. Но во время войны, особенно когда совершаются чудовищные преступления, оценка меняется.
Фотографии полу- и совсем обнаженных моделей и в обычное время-то напоминают о греховном, а уж в военное – совсем кажутся неподобающими. Хотя по идее природа должна искать способ компенсировать смерть через рождение, но психологический механизм включается для того, чтобы защитить людей от мыслей о смерти. Почему? Не исключено, что из-за того, что заводить детей, нужно после окончания войны (чтобы не потерять во время войны, ведь когда закончится заранее неизвестно). А покуда идут боевые действия, покуда люди сталкиваются со смертью, то, что греховно, – еще и эволюционно невыгодно.
Так что в споре Целана и Адорно был прав первый: нужно помогать жизни, продвигать жизнь, а не намеренно тормозить её. Если Адорно продолжает есть и дышать после Освенцима, то говорить, что не стоит писать стихи, – лицемерие. Но не будем забывать, что Адорно высказался после войны, а Целан для выживания сочинял и в лагере смерти, это была его защита от ужасов мира.
Можно допустить, что в Адорно говорило чувство вины, что он спасся, ничем практически не рисковал, в отличие от многих других (с 1938 года по 1949 он жил в Америке). Вероятно, стыд за то, что не делаешь больше для того, чтобы остановить войну, чтобы помочь жертвам, влияет на оценку: чем сильнее стыд, тем вероятнее, что проявится желание закрыться от экзистенциального страха смерти морализаторством, требованием (озвученным или внутренним) не радоваться на фоне происходящих ужасов.
Тем не менее наши внутренние импульсы, подталкивающие нас к тому, чтобы, увидев смерть, хотя бы узнав о ней, умерить собственные “хочу”, естественный эгоизм, подавить – временно! – чувственную сторону, отложить исполнение желаний, – эти импульсы помогают сплотиться. Последнее повышает шансы на долгосрочное выживание группы, к коей принадлежим.
Сплочение требует жертв. В долгосрочной перспективе подобные жертвы будут скорее вредны, чем полезны, но во время смертельной опасности не особо большие жертвы необходимы. Ни от кого не требуется отдать все сбережения на победу в войне, идущей за много тысяч километров (если люди могут помочь, это замечательно! вот пара ссылок для желающих перевести деньги; ссылки для пожертвования вещей лучше искать с поправкой на то, где Вы живете, такой подход будет более эффективным), но уменьшить количество котиков-побережий-моделей на время войны – полезно.
Разумеется, каждый имеет право решать сам, что и как ему/ей делать. Однако коль главное, что мы ищем в социальных сетях, – создание круга интернет-друзей, практично учитывать ситуацию и чувства тех, кого включили в этот круг.
PS. Видимо, стоит добавить еще один момент: несовершенство нашего сознания проявляется и в том, что разные, связанные исключительно временем переживания, воспринимаются, как связанные нашим поведением. Иначе говоря, если мы смотрим на красивых женщин после того, как читали или смотрели о военных преступлениях, мы словно становимся “извращенцами”, “опошляющими” страдания и гибель. Рассуждая логически, никакой связи нет, но сознание её выстраивает, просто из-за того, что подумали о разных вещах практически одновременно. Это дополнительный фактор, влияющий на внутреннее неудобство от наблюдения образов жизни и образов смерти в одной и той же “ленте новостей”.
khvostik 